Александр Березницкий
Петербургские ереси

"Если К. порывает с прежней методой - заключает Шульц - чтобы избавиться от измучивших медицинский персонал массовых исследований творчества душевнобольных, значит, он перебросил мостик в горний мир эсхатологического бдения, значит, год он эволюционировал в нужном для Шульца направлении, а именно, в сторону расшифровки и реконструкции галлюцинаций отдельного лица - избранной, уникальной, неповторимой личности испытуемого, - тогда заслуги Шульца велики. Но вряд ли: Весьма сомнительно: Тщетна надежда: Сколько раз он доказывал ему на примерах, как формируется современное бытие: через действующих в облаках - после смерти - персонажей Евангелия, кажется, напрасно. Сколько раз он подвигал его на поиски Иоанна, доказывая очевиднейшее - безрезультатно! Мычание: Хмыканье: Он страшится. Слишком занят собой. Видимо... "

Шульц меряет своими шагами ординаторскую. У К. обход. Ежедневный. Делать совершенно нечего. "Надо попробовать, - подогревает себя Шульц - надо заставить его вникнуть: побольше примеров: излагать подробнее: Не сдаваться." Шульц подходит к окну и садится на подоконник. Мысленно переносит К. на табурет напротив.

Что есть болезнь? Он спрыгивает с подоконника и вплотную подходит к собственному фантазму. "Вы должны выслушать меня, Эдуард Александрович!." "Помилуйте, я!" (Театральный жест). "Кто же еще? Вы.". К. устало повинуется. Куда ему деться? Шульц потирает руки: располагайтесь поудобнее, Эдуард Александрович. Разговор долгий". Смотрит на часы: "До четверти двенадцатого. Как обычно. Тема беседы не нова. Вы помните?". "Помню, про апостолов, - заунывно повторяет К. Апостолы живут на небесах, откуда перстом указующим направляют всякую тварь к невидимым, скрытым от нее целям". "Превосходно. Сегодня поставим три вопроса. Куда привели они нас? Вопрос первый. Зачем? Второй. Куда привели они конкретно Вас, Эдуард Александрович? Третий. Если успеем. Возражения?". К пожимает плечами. "Воз-ра-же-ния", передразнивает манеру Шульца.

Шульц не отвечает на выпад. Он кружит, как ястреб вокруг добычи: "Судите сами!" : Он останавливается, закрывает лицо руками и долго стоит посреди комнаты. "Допустим, - Шульц бледнеет, - благочестивое, доброе неверие ап. Фомы по прозвищу Близнец, - наука, тогда он, Фома, по праву ее покровитель. Короче, я берусь доказать это смелое предположение". К. вежливо: "Пожалуйста:". Шульц вновь начинает осторожно прохаживаться по комнате: Он продолжает: "Возжелав удостовериться в эмпирической наличности ран Спасителя, Фома по сути заявляет: если не увижу: не измерю: не вложу, - не поверю". Ученики в растерянности. Спаситель, заметьте, не гонит, как Петра - "прочь, сатана!", а переносит сомнения в область будущей, крепнущей веры, наэлектризовывая исторический процесс до небывалого потенциала, разряжаться коему между благодатью избранных и маловерием каждого. Зачем? Затем, чтобы перед Вознесением еще раз столкнуть факт величайшего чуда, его центральный момент с пределами конкретного чувственного опыта смертных, отправляя тем самым корабль исторического христианства на поиски неопровержимых доказательств Воскресения. Согласны?". Шульц бросает мимолетный взгляд на К. "Превосходно. Идем дальше. Декорации сменяются. На мировой сцене Близнецы численностью миллион миллионов, в руках у них штангенциркули, эталоны, штампы, линейки, весы, микроскопы. Сей народ бесноватый твердит: не увижу, не измерю, не вложу - не поверю. Правда, ищет он не стигматы Агнца, про них он давно забыл, а объективные законы природы и мироздания. Зато алчет их иступленно. Ветхий Адам надрывается, просит обустроить ему ветхую жизнь, народ этот в момент придумывает прогресс и технологию, никто не смеет отнимать драгоценное время, ничто не заставит поступиться любимым делом: взвешивать - вкладывать - вычленять - вырезать и потом из-ме-рять! Страсть к объективности овладела им. Ищет ее, уважает ее, прислушивается к ней одной; верит ей, болеет ею, познает только ее. Искать неизведанное! Искать то, чего нет! Вдумайтесь. Ни на секунду не прерываться в стремлении познать неизвестное, заговорено нашептывая: сей процесс бесконечен. Кто вложил в душу эту страсть, это вожделение к эмпирии? Не Сын ли Человеческий?". К. разводит руками.

"Эдуард Александрович, представьте: смотрите сюда. Вот Фома подходит к Спасителю, вглядитесь в Фому: чем томится апостол? Чем смущен его дух? Какая сила толкает Фому на дерзкий поступок - предъявить ультиматум Богу? Ответьте". К. задумчиво: "Страх, внутреннее отчаяние: неверие?". Шульц: "Добавьте - велик искус и велик риск. Если воскрешение и "смертью смерть поправ", значит, кругом любовь и пакимилосердие - неминуемое торжество Царства Небесного; зло случайно, временное недоразумение. Четырнадцатого нисана отмененное кровью Иисуса: Конечность: Тварь Искупительной Жертвой по истечении времен будет снята с дыбы становления, вырвана из дьявольской круговерти и всем дарована жизнь будущего вовек - в новом теле. Каково? Фома чувствует цену обетования, его терзает вопрос: а коль не воскрешение, а иллюзия, химера, гипноз, самовнушение? Тогда истина страшна и убийственна; тогда бездна, чернь, тля и гать; значит, чья-то ошибка, неудача, не спасительство - утешительство, а Страшный Суд: Перед апостолом проплывают картины мерцающей и вечереющей дыры. Апостол придавлен глыбой сомнения, сокрушен и погребен ее обломками". Шульц поднимает палец: "Отсюда научная поступь, мощь, напор - всем миром; нетерпение - велика цена ошибки; сладость опыта, обожествление эмпирии, соблазн; вложить персты в кровавые раны Спасителя, удостовериться и пасть ниц на веки веков. Покой, счастье и Осанна! " До тех пор, пока не вложу, - кричит мировая скорбь, - не увижу, не измерю, - не поверю. Места не найду. Буду выть: буду болеть, искать, измерять, худеть, страдать, сотрясая поднебесную. Кто благословил их на поприще сатанинское? Кому обязана наука? Где и когда сей народ успокоится?". Шульц достает сигареты. К.: "Странный пассаж: Пожалуй, дослушаю Вас до конца". Шульц закуривает: "Теперь: Предтеча и Великий Отреченец: они суть два модуса человеческого расстройства - наш духовный недуг и сумасшествие, Эдуард Александрович: комплекс пророка и отреченца на наших детях. Доколе они на небе, дотоле мы на земле: Итак, о первом. Пустынник Иоанн питался акридами и диким медом, читаем у Матфея, носил пояс кожаный на чреслах своих в пустыне Иудейской. Он Предтеча! Иоанн Креститель. Открывший и растворивший себя в другом. Он Никто. Он отдал жизнь большую в прежнем Царстве на служение Ему. Он предуготавливал и расчищал. Чему? Тому, что должно быть, но еще нет. Он призывал род лукавый покаяться. Крестил Иисуса в мутных водах Иорданских. Он пророчествовал о приближении Царства Небесного. Ему был глас, глаголящий, что сие есть Сын Возлюбленный, в чем глас тот засвидетельствовал благоволение. И что же? Друг Жениха, больший из рожденных женами доныне, первым усомнился в Спасителе. Послал гонцов. Спросить: Тот ли Ты? Или ждать другого? Спросили: Оттуда вновь успокоение: разъяснение: Слепые прозревают. Мертвые ходят. Куда идти Предтече? Некуда. Он прошел свой путь до конца. Возвестил, восполнил мир. Он ищет смерти. Задирает Ирода, уличая в прелюбодействе с женой брата. Ирод обезглавил Крестителя - по сюжету - из пустозвонства, вроде как в угоду чванливой саморекламе, а копни поглубже, спас от неотвратимого умопомешательства; в сущности, проделал хирургическую операцию над сомневающимся еврейством, над предтечностью и лоном в лице последнего ветхозаветного пророка. Это неумолимо. Медицина приходит на ум. Для нее болезнь всегда соблазн: эскулапы для той же рекламы или профессиональной кичливости заявляют во всеуслышание, как они полцарства отдадут за здоровье больного, вступают в сговор с болезнью, ублажают ее, просят соблюсти ее "коварные" условия - лечение; болезнь прилюдно пританцовывает, пьет снадобья, делает примочки - гримасничает, корчится в муках и покидает больного. И вот искомая мной медицина торжествует. Готова отдать полцарства. Болезнь требует за услугу жизнь пациента. Искомая фыркает, фрондирует, отказывается, лицемерно надувается от несвойственной ей функции: лечить и спасать; но дело не терпит: умерщвляет невинную жертву. Это тоже неумолимо. Медицина не лечит, сущность ее Иродова; она отринута Христом Исцелителем, не включена в Божественный План. Так не нашлось места в нем, в Плане, и для исполненного достоинства пророка. Впрочем, Предтеча мертв. И страшна завязка. Как поступает спаситель? Сразу по известии о казни Крестителя Он без промедления удаляется в пустыню. Он молчит. Что кроется за молчанием Мессии? Скорбь утраты? Смятение? Только ли скорбь и смятение? Может, и не нужен пророк в Новозаветной истории, когда Сам Мессия божественно и целесообразно предначертал путь в Царствие Небесное? Может, умаляются пророчества? Меньшим наречется в Царстве Небесном пророк Иоанн, - возвещает Мессия. И все-таки молчание. Двусмысленность. По-разному можно истолковывать. На острове Патмос к Иоанну Богослову является подобный Сыну Человеческому, окруженный семью светильниками: Альфа и Омега, первый и последний, повелевающий трубным гласом записать слово Божье, что было и что будет после. Неужели забыли... не досказали... не успели? Нет! Не забыли, досказали, успели, но промолчали. Cын Человеческий промолчал. Отец Предвечный дополнил. Иоанну дается последнее наставление, последнее откровение, последнее пророчество - Апокалипсис, где с большим ,тщанием, с завидной последовательностью, с дyшераздирающими подробностями новозаветная история загоняется в русло апокалиптического предсказания; ничего не упущено; от дел сегодняшних, церковных, через неимоверные страдания и катаклизмы к Армагеддону и Новому Иерусалиму. Сказать нечего, да и некому. Мертв Иоан. Пророческий дух подавлен. Он умален для будущего. Пророк стал лжепророком. Посему молчит Мессия. Посему - Апокалипсис. Посему - нет пророков. Все предопределено.

На мировой сцене разыгрыватся трагифарс - у рампы снует, толкается малочисленный, но шумный народец, именует себя гениями реформаторами, мыслителями и философами, - светильниками разума; на галерке их почитают за пророков. Чем занят народ сей? Чем угодно, но не пророчеством, <предвосхищая> в меру способностей уже совершившийся исторический шаг. Народ сей тщеславен, злобен и опасен. Всевышний, запретив пророчество, мудро решил не искушать его, наказал позаботиться о властителях дум, присвоил имена и звания - пo достоинствам и по чину. Благодарности нет предела. Только не лезьте. Казалось, разросся буйный пустоцвет согласия и взаимопонимания на века. Так нет. Всe чаще, насладившись славой и величием, упившись ими, народ сей на склоне лет начинает роптать: тем ли мы занимались всю жизнь и чем мы вообще занимались? Не тем, не главным. Болит сердце, в душе смятение долг не исполнен. Лучшие бунтуют, сумасшествуют, ниспровергaют в гибельных попытках вырвать исторический кляп. Вырезать клеймо. Порвать тyгие апокалиптические узы. Строгий Учитель выдает смутьянам вековечные бубенцы: отказываетесь от дарованных благ - получайте вместо пророчества прориицальню. Не пристроенный остаток вмиг становится оракулами, экстрасенсами, звездочетами, парапсихологами. Взоры иных обращены в далекoe прошлое - дерзают, изучают, проникают в тайны истории. В то, чего уже нeт. Taк и пересекут они исторические пространства - похоронной процессией с бубенцами, с кляпом во рту, под поминальный звон их собственной неприкаянности. Доколе Креститель умален и унижен, дотоле они умалены, унижены и жалки. 3десь тоже состоялось: с ними разобрались.

Тeпepь о Петре. Его отречение у всех на yстах. Напомню: Симон, сын Ионин, или Петр - камень, на нем Спаситель создаст церковь Христову, Храм, и врата адовы не одолеют ее - caмый непосредственный и человeчный из апостолов, свидетель Фаворского преображения Учителя, произносящий, что сын плотника Иосифа и Марии - сын Бога Живого. С мечом в руке бросается защищать высшеe Сверхприсутствие от уготованного пути, но тут же отpекается от Иисуса, и, оглушенный предсказанием Спасителя, в чудовищном смущении убегaeт, закрыв лицо pуками. Как понять это? Сверхприсутствие вознеслось. Апостол узрел тайну глубочайшую. На земле Мессия - акт единовременный, коий подготовлен всей предшествующей историей. Петp по нисхождению Святого Духа творит дело аnостольское. Но отречение в умах, на устах.

С мировой галерки на сцену устремляются тысячи Петров - их тьма. Они одиноки, унылы, забиты, непрерывно и навязчиво бредят одним вопросом: почему они отреклись от служения Высшему? Ну почему? Ответа нет. Воистину не понятно. И не отрекся ли? Где, кoгдa отрекся, если отрекся? Были причины или не были? Сопутвующие или чрезвычайные? Может, простые? Был настрои, и какой был настрои? Какой был день? Луна! Какая Луна? Кровавая полная или месяц? Как он страдал? Заглядывают себе в душу отреченцы. Мало... Глубже... Eще глубже... Эй, кто ты, Петр? О, глубины сатанинские! Время бежит... Помаленьку он начинает объяснять сначала другу, потом жене, соседу, священнику, почему отрекся. Святой отец накладывает епитимью. Не озорничай. <Разве я виноват? Aпостол же привел меня на историческую вопрошальню>, - кричит очередной Петр. Через триста лет Петр уже не тот, не нравится ему приходский священник, заводит он любовницу... Изливает себя. Егo никто не понимает. Наш герой раздувает лампадку и начинает писать, разъяснять, угoваривать, опровергать. Записал, показал и пошло. Сочиняет, ваяет, пишет, рука крепнет, стиль утончается. Презирает Фому, мечтает о чине пророка. А сам прикован к каторжной тачке творчества. Но покоя нет. Что делать, - стонет по ночам Отреченец. Кто не отрекся?

Все отреклись. Смотрит по сторонам: властители дум гремят бубенцами... пророки молчат... паства Фомы и эмпирии... Страдает безмерно. Так решил Отец. Сын Человеческий исполнил.

Шульц потупляет взор. К. ерзает. <Поймите, Вы, - сердито набрасывается на него Шульц, - мы вторая, третья, двадцать девятая производная от них. Еще пример? Пожалуйста. Кающаяся Мария Магдалина, - возвышает в запале тон Шульц. - Она грешница; толпа требует побить ее каменьями; эпизод мелкий, но характерный. Спаситель силой, данной ему отводит расправу, пробудив в толпе совесть Поразительный факт, не менее, чем воскрешение Лазаря. В результате ситуация обостряется, вычленяется, приобретает звучание вселенское. Спаситель осуждает расправу Нормы над Отклонением! В евангельском сюжете закрепляется противоборство вечных сил. Противоречие, снятое тайной мощью Богочеловека однажды, в тварном мире порождает процесс поиска компромисса между Нормой и Отклонением, подталкивает к организации права и судопроизводства. Каменьями не бьют. Спаситель запретил. Смертную казнь повсеместно отменяют... Профессия Марии на положении ocoбом... Литература сюсюкает над ней до неприличия, до сладкогo, тошнотворного привкуса. Теперь Отклонение заточают, и оно там накапливает силы против Нормы. Последствия Вам, Эдуард Александрович, известны. История движется. Вы скажетe, и до Него... Но интенсивность, масштаб, пафос - не сравнимы! - На мгновение Шульц задумывается. - Ибо христианская идея, учение, - садится на стул, - Если угодно, парадигма, отныне господствует и завоевывает мир>. Смотрит в упор на К.

<Кpyг замкнулся. - Шульц возбужден. - Вы понимаете, что Спаситель и Мировая и парадигма суть одно. Богохульство? Ничуть. Последний камень умопостроения. И канут в Лету святители: конкретность и лики; на их место проступит историческая перспектива: телесность и протяженность евангельских событий. Отрекается от Парадигмы, он - экзистенциальный тип. Иоанн Креститель провозвещает Парадигму - это фатальность. Фома сомневается в истинности Парадигмы, он - научное мышление. Мария Магдалина - одна из скрытых пружин новой парадигмы, ее энергия и диалектический импульс. - Шульц встает. - Вернемся к поставленным вопросам.

Что есть болезнь? Отречение от Парадигмы! Провозвещение Парадигмы! Что есть здоровьe? Получается, не-отречение, не-сомнение, не-провозвещение. <Нет>, - говорит Спаситель. Последние будут первыми. Спасение есть Отречение - Сомнение - Томление. Но Петpa и Фому осудил Спаситель. Осудил сомнение и отречение. Но, похоже, добавил: сомневайтесь и отрекайтесь. Силой Царство Небесное берется... Короче, чем хуже, тем лучше... Кто сохранит жизнь, погубит ее... Дух распят! Закон распят! Имеющие уши, да услышат... Для евреев соблазн, для эллинов безумие. Страдайте, и все. Опять тpoeкpатнo: "Последние будут первыми!!!>. Сгибается человек под непосильной ношей завета Христова. Здесь болезнь. Кто ее блюститель и покровитель? Креститель ли? Фома ли? Петр ... они ли? Отступники, маловеры и предатели? Или Он? даже страшно... >. Шульц Подходит к окну. "<Кто Он? Куда он нас гонит? .. Куда направляет ленивого человека? Он, делающий ярмы и плуги, Xристос и Спаситель. Кто Он? Викарий Смерти? Бич божий? Жезл железный?... Или Агнец, кроткий, Сын Человеческий? ..Пастырь! Мессия! Новый Адам! Жених в чертоге брачном? Первосвященник Земли! Параклит, Угодник, Богочеловек! Овен, единосущный Отцу? Или глубина вещей? Укротитель или Утешитель? Сострадатель, Избавитель, Промыслитель! Вечный Завет нам! Сын Давидов! Учитель, Погубитель? Мировое распятие - нескончаемое? Небесный Иерусалим! Превечная жизнь, обетованная для избранных в Любви! Вечный спутник... Скиталец? Жертва! Жнец, снимающий урожай на ниве человеческой? Kaйpoc! Тень Отца... Лик... Логос... Эра... Эон... Ихтис? Или, может быть, нeчто иное? Сверхприсутствие? То, более чего нельзя помыслить? Вопросы несутся веками по вселенной. Мы братья духовные, твердим: последние будут первыми. Не исполнишь закон - погибнешь, Закон неисполним! Болезнь тотальна! Она - движитель повой Парадигмы. Ежедневное подспудное осознание неисполнимости и тотальности этого факта есть тысячелетний человеческий недуг>. Резко поворачивается.

<Но если недуг, - Шульц закуривает, - то вряд ли человеческий разум смог бы удержаться от искушения избавиться от него собственными усилиями. Кто только не брался за исцеление! Но главное действующее лицо во всей красе явилось лет с двести назад. Назовем его Иродова медицина. Почему? Потому что ее кровавая революционная поступь на памяти многих. Мы же воссоздадим ее дела грядущие. - Вновь садится на стул напротив К. - Заметьте: греки распяли разум на апориях и антиномиях у тысяч, и Провидение смело их. Мы распяли души миллионам. Зачем? Кругом запустение, разложение и стенание. Усталость дикая. Рядом творчество и энергия. Ради чего? Двух мнений быть не может, - ответит чей-то голос, - вы собрались сокрушить ветхозаветного человека. Это было ясно давно. Так что ж? Вырвать дух из плена тварного, из когтей сатанинских? Извольте. Из темницы материи? Нет проблем ... Пробить скорлупу для нового обетования? Хорошо... Будем вместе расшатывать физиологическую природу и психическое устройство ветхозаветного Адама, создадим невыносимые условия, внушив мысль о неизбежности переселения в новое тело. Конечно, - говорит она, мы используем амбиции горделивого <друга>, его когти, его тюремщиков для столь великого хирургического <деяния>. Провидение, - упорно повторяет она, - не тратит сил зря. Главное, кому доверить <деяниe> главное, каким способом, какими силами.

Kак догадались, Эдуард Александрович, по авансцене на четырех лапах расхаживает. Она - Искомая - Иродова, увещает и разглагольствует. Пробил ее час. Она уже, право, забыла, как прельщала устами просвещенного paзумa мир Царством Божьим на земле, когда ее дерзновенный замысел привел к полному усекновению высшего и божественного. Ее освистали тoгда. Ныне она себя не узнает. Ее не узнают. Перекрасилась. Речи иные. Но это она, родимая. Она, искомая. Что и кто окружает ее сегодня?! Молчание пророка. Страсть и вожделение Фомы. Самобичевание Петра. Ненависть Отклонения. Торжество Нормы. Цинизм и беспощадность Ирода, отринутого от Божественного Плана. Остается соединить страсть Фомы с уничижением Петра. Вдохновить союз. Вооружить паству Фомы, а паства Петра сама ляжет под нож. Пророк с кляпом промолчит, прикрыв рукой бельма. И она, Иродова, объявит цель. Обещаю воскресение и бессмертие. Обещаю утолить жажду масс в новом обетовании; не в скорбном и бессмысленном ожидании таинственного литургического божественного акта воскрешения в конце света, а сейчас, здесь - медицинским инструментарием. Зал возликует. Кого должна лечить медицина? - поставит она вопрос ребром. Должнa ли она лечить <Петров> и спасать <Марий>, выступая в роли похоронного пономаря, лицемерного палача в белом халате? Доколе? Я - Новая Парадигма. Я - Новое Иродово Царство. Я - Медицина. Я - Новое Иродство, обетование и надежда, мой девиз - инструментарий, мое обетование - вечная жизнь. Я стану ловцом Духа Бoжьего - Параклита, я заманю его хитрым приемом в клетку для дальнейшей препарации и вивисекции". Все будет во всем. Дух будет один. По залу пронесется ропот. Скажут Петры: докажи. Спросят: откуда в тебе Предтечность, откуда посыл искать Предтечу, откуда берется чувство конца Парадигмы и начало Новой? Предтечность - блажь или наитие? Тогда она - искомая - шприцем подденет кого-то в чине пророка, погорластее, и скажет: докажи им. Он берет слово. <Братья и сестры, - вещает <пророк>. - Сон - подлинное бытие. Он - сущее в нас. Он тот камень, который отвергли строители, и, как Новый Завет в элементах произрастал прежде, так и он сокрыт от глаз наших туманностью и неизреченостью. Возлелем сон! Он - всепобедитель времен и пространства, конец истории. Нынешний мир - перевертыш, Oн иллюзия и навет на дремлющий в недрах дух новой прекрасной жизни. Он - сокровенный плод. Он у нас в чреве. Разорвем тенета лжи... Явь - сырое мрачное подполье, его тягомотье. Сон - пока эфемерен, ирреален, заоблачен, но лишь в его лучах отблеск нездешней жизнн. Сон девственен, вездесуш, блажен - стоит нам повернуться к нему лицом. Надо пробудиться. И старый дух иссякнет, а новый воссияет, прорвет оковы эгоистичного <Я>, его оболочку; и во Сне, который по интенсивности ощущений явит себя как море творчества и благости, мы соединимся друг с другом в едином порыве, припомним прошлую жизнь, воскресим в душе отцов. Не будет тел. Будет одна Плерома>.

Искомая: <Осанна! Это - идеал. Царство сна - Иродово обетование. Мы реально введем некоторой группе галлюциногениое наркотическое вещество. Первооткрыватели будут петь и летать в новых мирах вечно. Мы отрежем им ноги и руки, выколем глаза, Cдеpeм кожу, изымем сердце и печень, заменим на искусственные, на место отмирающих клеток мозга будем вживлять новые, поддерживая их бессмертие>. И это только начало. <Пpooрок> аплодирует, неистовствует... <Порочный круг разорван. Мы вечны!> - вопит он. Зал заражается... Ведь речь, идет о группе, о добровольцах, их неотъемлемое право - бессмертие. Искомая кланяется. Петр ложится. Фома заносит нож... Все готово>.

<Не все прельстятся, - нервно добавляет Шульц. - Святителн возопят: Дух Петров жив! Человек - лира, Дух Божий - плектор. И не иссякнет. Кровь юного Германика и девицы Бландины достигнет Престола Сидящего Одесную Отца. Они кротко спросят: <Господи! ты обещал мученикам и верующим воскресение в конце мира - в боговдохновенной литургической Песне - красоту спасения, смотри, прельстилось стадо. Накажи неправедных. На земле малый святой остаток воскликнет: <Хотим узреть в pукеe Божией меч разящий, обоюдоострый, пронзающий сердце и душу этому прельщенному ветхому Адаму!>.

Конец, как видите, Эдуард Александрович, - один. Дальше - стенка на стенку. Плач и скрежет зубов. Так история делает следующий шаг. Но самое поразительное, что как Божественное Провидение, так и Иродова медицина таинственным, необъяснимым образом восходят и нисходят к одной Парадигме. Это - тайна. Я закончил>.

К. устало трет лоб. Шульц сосредоточенно, не обращая на К. внимание, продолжает двигаться по комнате, на ходу достает из кармана маленькую записную книжку.

<В добавление, Эдуард Александрович, - заявляет Шульц, - я прочту Вам сделанные вчера вечером заметки - не Бог весть что ... Размышления на полях о некоторых вполне исторических личностях, - быстро перелистывает страницы, - вольно или невольно причастных к иродовой медицине, буквально пять минут. Исторический экскурс. Отсюда... Уже во втором столетии от Рождества Христова в Малой Азии, - заунывно начинает он, - обособилась ветвь мирового сектантства в лице провинциального неофита Монтана и пророчицы Максимиллы с примкнувшим к ним пылким полемистом Тертуллнаном. Они первыми подсобили Искомой в активном воздействии на мир и человека. Предопределив чудовищный симбиоз учения Спасителя и языческих наваждений, объявив конвульсию и припадок занятием, достойным исступленных сынов Распятого - ахом внедрили оракульство в жизнь христианской общины. Их осудили. Учение объявнли опасной ересью>. К. взрывается: <Разборчивее! Непонятно>. Шульц читает почти по слогам: <Можно ли вообразить потрясение воскресших мучеников, узревших историю от Благовещения до Небесного Иерусалима, когда бесконечной чередой, сменяя формы и одежды, загубленные души монтанистов предстают перед Вечным Судией, преисполненные искренним желанием сохранить Церковь Христову живой.

Каково же будет святым, когда следом за монтенистами к грозному Престолу подвeдут апостолов Стагирита Альберта Великого и Фому Аквинского, рожденных через тысячу лет после физической смерти Монтана, и простят. Эти величайшие богословы, истерзанные многовековым комплексом теоретической неполноценности в глазах языческой учености, шокированные Кордовским безбожием, приладят на резвого младого отрока, устремленного только вперед, под неусыпным взором Распятого Богочеловека, во исполнение благой вести тяжелые доспехи греческой философии, под которыми издохла, развратилась сама цивилизация древних эллинов, не способная сделать больше ни шагу. Когда же мощь, порыв, животворящая сила новозаветного обетования, оскорбленная чужеродным проникновением-глумлением, бросит себя на камни, чтобы разбить богомерзкий заряд. он не разобьется; окровавленный отрок от удара потеряет на миг рассудок и бросится дальше, но в сознании бегущего образуется неведомая доселе полость: пустота, мир абстракций и умозрительных штудий, разрыв между душой и телом, горним и дольним, идеей и воплощением спекуляцией и ясной, прозрачной моралью Иисуса; он никогда не сомкнется, будет кровоточить с незаживающей раной, в недрах коей Провидение благословит славного мужа Галилея, узревшеrо последователей Стагирита, на первый научный эксперимент. Паства Фомы, не мешкая, распространит научное мышление и экспериментальную деятельность по всему христианскому миру.

Отныне и навсегда, Эдуард Александрович, каждому станет ясно, что в мир вошел не какой-то там проповедник пассивности сидхартха Гаутама Шакья-Муни, прозванный Буддой, умиротворяющий свой люд - нет! - в мир вступила Всемогущая, Всепоглощающая, Всеохватывающая Мировая Парадигма - преобразующая и направляющая ветхий мир и ветхого Адама в пасть небытия ради нового Адама. Наука, неразумное Дитя падения сидит у нее на плече, ей назначено стягивать покров с Высшей Тайны, которому нет предела.

Заинтересует страстотерпцев конец нашего тысячелетия: с незабываемым снобом Марксом, который возбуждает мелкобуржуазные чаяния мелкобуржуазного будущего; с резвящимися вокруг прусского оракула азиатами, терзающими народы под знаменем новых <пророчеств> Он, Маркс, к двум составляющим монтанизма добавляет третью - еврейскую: царство божие на земле посредством социальной революции. Он пособник, его на порог не пускают к замыслам, но именем его пытаются расчистить поле деятельности для грядущих монтанистов от либерального вздора о правах личности и венце творения. Далее cтpacтoтeрпцы увидят жуткую картину, как промыслители Параклиrа - апостолы Ирода - эскулапы удовлетворят свою страсть: распластать, повязать и провести экспеpимeнт над образом и подобием Божиим, вскрыть его и распознать в нем дух, заглянуть в око Божье, узреть в низшем высшее. На небесах застонут. жестоковыйный иродовский медик засунет в око мохнатую лапу и вытащит в когтях трепещущую рыбку - наш дух - на глазах восхищенной, обезумевшей толпы. Все>.

Шульц захлопывает книжку. <Ваша очередь... по традиции... не забыли. Вы должны выступить с обличительной речью, но лучше с доброжелательной критикой>.

К. не шевелится. Он сидит на стуле, будто видя Шульца впервые. Шульц: <Начинайте, Эдуард Александрович>, К. встает, вновь садится. <Ну-с, молодой человек, - хотя старомодное обращение <милостивый государь> имеет бесспорные преимущества, признаем: оно больше подходит к скрещиванию шпаг, чем к философским контраверзам, - вступает К. - Но в любом случае сегодня оно бы прозвучало дико и анахронично, поэтому вернемся к <молодому человеку> и констатируем, что на сей раз он зашел слишком далекo. Нет, не по части какого-то глубокомыслия - как Вам, наверное, хотелось бы, - здесь продвижение мизерно, поверьте, даже в сравнении с прошлыми умопостроениями и помыслами, если вообще не следует говорить о движении вспять, а по части лукавства; да и с точки зрения оригинальности; устрашающие намеки и наветы на Спасителя как погубителя - помню Вы перечисляли и сказали <погубитель>, - выглядит очередной попыткой воскресить великих nокойников, их подзабытые воззрения, погреть руки у тлеющих головешек, их систем - мрачных догадок о якобы ошибке Творца; кстати, не мне Вам говорить, что их горькие пилюли европейский дух после употребления успешно переварил и не желает заглатывать из чужих рук, более чем через сто лет, нечто подобное. Не машите руками, молодой человек. Я знаю. Они не причем... речь не о них... Речь о возмутительном, непростительном, беспринципном упоминании всуе имени Господа нашего Иисуса Христа, речь о домогательной манере - Вы упивались ею! - о безапеляционном, граничащим с безответственностью тоне; очернительстве, против которого я считаю своим долгом истинно верующего христианина решительно выступить. До какой-либо критики! До каких-либо разговоров! Да... да! От-ме-же-вать-ся. Вам, молодой человек, понятно? До Вас доходит?.. Не уверен... >. К. встает, выдерживает небольшую паузу: <Теперь к делу. Понимаю. Простая критика или простое философское оппонирование, по определению и по природе своей, исконно стремится вбить клин между деталью и целым, удается подмочить часть - рушится целое, опровергается схема - подлинность факта теряет общетеоретичность звучания; прием обычный, почти классический. Серьезная же критика, честная пикировка, метафизическое опровержение обязательно требует изложить собственные взгляды на предмет спора. Понимаю: в моем положении это останется благим пожеланием, неосуществимой мечтой, даже если задаться столь благородной целью, ведь я - не богослов, не экзегет, я - врач; посему воздам Вам по заслугам в жанре простой человеческой отповеди. Не обессудьте.

Впрочем, в одном не соглашусь с Вами сразу, без обиняков, безусловно. Спаситель не формализовал спасения, не дал нам строгих и четких инструкций, как спастись, не оставил пастве кодекса жизни, не расписал каждый шаг, не регламентировал верующих, напротив, вверял заботу о вечной жизни нашей совести, пронзенной новозаветным Откровением, зову сердца; но мог ли, спрашиваю я себя, Он доверить заботу о нашем спасении одной только возбужденной совести и голосу сердца? Нет, не мог, вот почему Он охватил нaс своей благодатью, ниспосланной Отцом Предвечным на Церковь, которая ее соборно алчет вновь и вновь, бережет как зеницу ока, распределяя в таинствах на всех членов Церкви Христовой, включая заблудших, не оставляя ни одну сироту, ни одного грешника наедине с угрызениями - в аду совести, когда надо - гасит ее, когда надо - воспламеняет, укрепляя веру и надежду на спасение бессмертной души - в таинстве причастия Teлу и Крови Господней? Что я слышу дома? От племянника. Он бросает мне в лицо после обедни... <Церковь, дядя, - изрыгает он, - повивальная бабка нашего спасения, обрела в незавидной человеческой участи твердый способ существования в бренном мире>. Бесстыдник. Сколько сил я потратил на его воспитание! Ему двадцать лет. Что же дальше? Но он не виноват. Поверьте, его антиклерикализм, фрондерство - вечная дань русскому нигилизму и окоянству; он переболеет ею, как заразной чужеземной болезнью; кто из пытливых, честных умов не стpaдaл от нее... не мучился? Я спрашиваю! Но его грубые, циничные нападки на Церковь рядом с Вашей опаснейшей спекуляцией - детский понос. Вы ни много, ни мало, упрекаете Спасителя в споспешествовании нашему страданию, мол, Он специально не формализовал спасение, нарочно утяжелил исход, чуть ли не культивировал науку, дабы разбудить, развить в нас дух иконоборчества, дух противления и бунтарства, дух творческий и творящий, взвинтил темп ради каких-то потаенных христианских цeлей. Евангелие у Вас многослойная глыба, многоярусная конструкция, о существовании которой мы даже не подозревали - какой-то айсберг неведомый ни Церкви, ни простому верующему. Чушь, ахинея, вздор! Надеюсь, из заблуждения - иначе говорить с Вами просто не имело бы смысла: гореть Вам в геенне огненной; тем не менее, я говорю... Ибо поднявшему руку на Спасителя простится. Он предвидел такой поворот... Он берет на Себя и это: проклятия и хулу разуверившихся, вышедшего из берегов разума, принимает на себя и прощает. Искупительная Голгофская Жертва берет на себя удары человеческого неверия. Когда конец Его терпению? Где предел? Вот о чем Вам должно бы думать в первую очередь, молодой человек! Не искать ни Бог весть что, ни Бог весть где... Завтра будет поздно. Я готов помочь Вам>. Шульц молчит. <Сейчас я задам Вам вопрос. Вы ответите на негo без раздумий, искренне, и мы вскроем истоки Ваших заблуждений>. Шульц садится на место К. Когда Иегова - Бог Авраама, Исаака и Иакова посылает кары небесные нa врагов рода Израилева, с Божественной непоколебимостью вбивает в головы иудеям, беспрерывно соблазняющимся в жертвах Ваалу, Тору и десять заповедей, как бы подготавливая евреев к заключению с Ним завета. Он вручает Моисею две каменные скрижали откровения для когда-то избранного Им народа. Тот в сердцах разбивает Божии письмена, поскольку народ необузданный и буйный сделал себе золотого тельца и идолопоклонствует. Моисей призывает сыновей Левииных. Они с мечом проходят по стану Израилеву от ворот до ворот, убивая каждого брата своего, каждого друга своего, каждого ближнего своего. Кто виноват: Господь Савоаф, Моисей, сыны Левиины или род прелюбодейный? Ответьте. Ведь когда же Завет состоялся и окреп, он неумолимо привел евреев к лону и предтечности>. Шульц пeребивает: <Я продолжу. После зачатия и долгого вынашивания ветхого обетования ребенка - Мессии, потребовалось кесарево сечение для спасения Младенца. Велик сын, стонет Матерь - Ветхий Завет. Лоно и предтеччнocть превращаются в истязальню. Новый Завет - ярилово для иудеев. Он положен в ocновy новой религии - ее антитезис... Взращенная могучая мировая религия спускает шкуру с целого народа на искаженном, многострадальном лике Ветхого Завета Божьей дланью начертаны письмена новозаветные. Жестоковыйных иудеев разбрасывают как дрожжи для мирового пирога - явленным откровением>. К. затыкает уши: <Не желаю... Не желаю... слышать... Хватит сочинительства. Господь наш Иисус Христос: первосвященник, пророк, власть имеющий, учитель, сын Давидов - искупительная жертва... Кто, кто Вам внушил нелепую мысль, как она пришла Вам в голову, что Божественное Провидение и Богочеловек тождественны Парадигме, историческому процессу, эволюции? Тогда получается абсурд. Иеговa, избравший жестоковыйных евреев, их же режет за созданную Им же жестоковыйность. Господь наш имеет виды на исторический процесс - вне сомнения. Oднакo Богочеловек никогда не снимал с вeтхого Адама роковые последствия его грехопадeния. Историческая скорбь остается, наш удел - прежний. Спаситель в последний момент снимает с нас грех, правда, Он искупил нас уже тогда, но путь до Нового Царства будет нелегким. Он даже не рулевой - Он, если угодно, лоцман: Он внес, поправки в курс, стало быть, направил корабль человечества по наикратчайшему пути через опасные исторические рифы - опять же последствия изгнания нас из Эдема - к Небесному Иерусалиму. В этом смысле Он взял на Себя не малую толику исторической вины первочеловека. Вы же, Вы спекулируете на жертвенности Христа в Его историческом присутствии; подcтaвляете на место природного, тварного, эволюционного - исторического процесса - Божественнное Провидение. Замечу, попеременно. Как заблагорассудится. Поймите, молодой человек! Он не только искупил людей, просветил мир, обожил тело, даровал надежду и обетование воскресения, но по праву называется зиждителем и вдохновителем исторической Христианской Церкви, Ее промыслиелем, которая никогда не путала Божественное с тварным, и действовала так, чтобы приблизить молитвой Его Пришествие, когда Спаситель во славе вырвет нас из мучительных оков грехопадения. Вы же не будете отрицать важность и силу молитвы для истории?> Шульц: <Ни в коем разе, Эдуард Александрович, у меня есть опасение, и оно не беспочвенно, что, как Вы выражаетесь, природный мерзкий не Божий пpoцесc, давно кто-то вышиб из наезженной колеи, из берегов Апокалипсиса, исключил нас из духовной истории. Мы же по старинке принимаем эхо прежних тайных обещаний, ответные дары Неба за его Предвечный голос. Мираж - за лестницы Иакова>. <На все воля Божья>, - отрезает К.

<Апокалипсис, молодой человек, река без берегов, исполинское русло; из него ни человеку, ни истории не вырваться; дали необозримые, горизонта не видно ни вправо, ни влево. То, что предначертано; то, чему должно быть; и не в силах смертных изменить или изменять уготовленные Бжественным Провидением цели. Здесь у нас с Вами, надеюсь, полное понимание>. <Вот и нет! Странно получается. Заговорят о грехопадении, о познании добра и зла - как цене свободы - начальном отсчете всех наших бед, сразу ссылаются на Адама: плохо, видите ли, распорядился он дарованной свободой, не во благо; нарушил запрет, наложенный Богом. В результате Отцу Предвечному приходится посылать на землю Сына Единственного и с небес взирать на крестную муку Сына, примеряя себя с человеком, окропляя Кровью Пречистой наше искупление. Цена огромная. Своеволие Адама - ошибка, по масштабам, космическая. Спрашивается, почему же после мук Сына, даровавшего нам свободу гораздо большую, человек не может оступиться от предначертанного Мессией и Иоаном Богословом пути, как оступился Первочеловек; отступить и совершить еще большую ошибку. Или же у нас свободы стало меньше?> - сужаются до щелок глаза Шульца. Тягостное молчание. К. растерян: <Придется мне просить Вас остановиться... рассказать Вашу версию изгнания Адама из рая. Сдается мне, это будет кстати>. Шульц иронично: <Эдуард Александрович! Вы же сами недавно топали ногами, кричали что мой Адам не библейский, а каббалистический - Адам Кадмон!>. <Кратко, в двух словах> - просит К.

<Ну ладно. Aдам в Райском саду пребывает в новом теле, возможно, - это гипотеза - в том, в котором мы пребудем после воскрешения. Бессмертен Адам. Он владычествует над землей и занят эволюцией всякой твари. Ева - его помощник. Единственный запрет: они не должны соприкасаться божественным телом с тварным миром, вовлекать свою тончайшую духовную субстанцию в эволюционный, процесс, используя ее как материал. Змей искушает Еву на демиургический акт - соединение с тварью. Происходит слияние, скрещивание двух несовместимых субстанций, которые, если грубо - по законам сообщающихся сосудов, затемняют, сокрушают тело Адама; на земле появляется новoe существо. Оно предается анафеме. Это метафизическая катастрофа, смешение миров. Адам лишается божественных атрибутов владыки и управителя мира. Сам становится мечущейся тварью. Начинается история>.

К: <Иными словами, природа Адама в Эдеме и природа после изгнания различны>. Шульц: <Фундаментально. Но взгляд не ортодоксально>, К.: <Зато по моим воззрениям на миссию Богочеловека, с планом Отца посылающего сына на Голгофу>. Шульц: <Естественно, повышая свободу человека в спасении - по вертикали, компенсирует оную по горизонтали: ограничивая историческую свободу - коль с нею выпало столько хлопот, - жестоко вгоняя человека в русло Божественного плана>. К.: <И впредь молодой челок не будет соединять историческую составляющую, одну из ипостасей Богооткровения, напрямую с эволюцией, тварным миром и историей. Я же, в свою очередь, сглашусь с Вашим суждением об Адаме>. <Да, да - Шульц не очень слушает, - Христианство загребает вправо, меняя менталитет Человека в сторону исторического предопределения, левой же рукой, будто не ведая, что творит правая, яростно гребет влево: распяляя разум, эгоцентрию - способностей коей, несмотря на претензии, не хватает на то, чтобы предсказать, какому <Богу> будет молиться его народ через триста лет. Вот парадокс. Посему гипионский епископ Августин в своих трудах закрепляет авторитет и прерогативу Церкви в этом вопросе на полторы тысячи лет. Но церковь после Августина - Купина Неопалимая предстает при любом историческом выборе, на любом повороте этакой бирюзовой красавицей под непроницаемыми сводами>. К. раздраженно: <Да поймите, Вы: между миром и Богом - пропасть, преодолеть ее - значит войти в мир христианских таинств>. Шульц утвердительно качает головой.

К.: <Переходим к самому важному: к возданию за грехи и за угодничество делу Божию, за дела Иродовы и за жизнь во Христе. К сожалению, у Вас эта тема напрочь опущена. По мне, она важнее всех истин мира>. Шульц: <Кто ж спорит?>. К.: <Подведем черту. Христианство берет нa себя ответственность за судьбы мира, готово пройти исторический путь и по завершении его снять человека с пространственно-временной дыбы. Что получат христиане за этот тяжелый крест, и что получат те, кто хитростью, лукавством, из эгоизма уклоняется от исторического бремени ради духовного комфорта? Красота и высь христианского спасения: Небесный Иерусалим, чистая вечная река, - источник неиссякаемый у одних, у других; у других страусиных конфессий - нирвана и переплавка. Какова же энергия и мощь Богочеловека, если она позволяет миллионам каждодневно брать эту высь и еще обетует горизонты, когда у иных сил не хватает даже на первое. Для отвергнувших Христа высшая награда - добраться хотя бы до низших ступеней потустороннего христианского мира, приоткрыть двери в христианский Ад.>. Шульц отрицательно мотает головой. К. не обращает внимания: "Разве нынешнее поколение понимает, что им даровано? И кем? Оно поникло перед кошмаром цивилизации. Убоялось мира. Убоялось креста. Панургово стадо устремилось за восточными поводырями. Жаждет антиисторического Христа. Его давно лелеяли. Еще со времен простых прелестей , <простого> святого Франциска Ассизского. Для них Будда и Франциск одно и то же. Учитель и праведник. Главный соблазн - что без креста. Боятся креста: Отметают вину и грех". К. закашливается.

Шульц подхватывает. <Но пуще всех боится креста сама эмпирическая Церковь. Отворачивается, лишь бы его не видеть. Многое отдаст, лишь бы никто не вспомнил о кресте. А насчет Востока, вы правы. Энергии Будды не хватит, чтобы поднять души в момент перерождений даже в до верхушек их Лаксы. Потенции Мессии не сравнимы > К. первую половину, кажется, прослушал: "Браво, вот слова истинного христианина: Не зря мы с Вами беседуем". Шульц продолжал: "Тварность - онтологическое затемнение Востока, не оставляет надежды; они безысходны; в них нет никакой открытости благодати, они вынуждены годами упражняться, изощряться, добиваться хоть какого-нибудь утешительства. Они боятся произнести слова "грех", "вина", заменяя их понятиями "карма", "майя", "иллюзия". Восточные вероучения в сущности построены на абсолютно господствующем ощущении себя как греховной твари. Поэтому Восток видит и мир абсолютно в грехе. Отсюда чувство вины. Их религия исходит из полной греховности человека он не искуплен. Именно из-за неискупленности, отсутствия моло-мальски открытости души горнему миру, упоминание о грехе равносильно упоминанию в доме повешенного о веревке. Христианин денно и нощно твердит как безумный о грехе и вине, что внушает определенное подозрение: не лукавство ли это? Там ли грех? Конечно, "читатели Матфея и Луки возмутятся. Тогда как те, для кого четвертое благовествование - я говорю условно - наилюбимейшее, с доброжелательной улыбкой посмотрят на восточных читателей "Дао дэ цзина". Вы понимаете, куда я клоню".

К. возбужденно: "Верно, православным для спасения нужно протянуть руку и сорвать цветок, для язычника нужно вырыть яму, опуститься в пещеры и за миллион лет осуществить десять тысяч реинкарнаций, пока кому-то из них в этой яме наплывный ветер не принесет из неведомого царства цветы спасения. За страшную судьбу христианства, за миссию Отец Предвечный даровал и просветил христианство своей безмерной благодатью. Каково же смотреть, как недоумки без колебаний меняют первородство спасения на чечевичную похлебку в пещерах, в бездне? Лишь бы их оставили в покое.. Не секрет, Восток давно предлагает "глупым" христианам поменяться местами, нашептывает, что там, внизу, хорошо, там нирвана, ничто, а на поверхности - иллюзия, процесс, страдание. Спускайтесь и отрекитесь от вашего Креста, от вашего предназначения. Уводит на иной путь, подсобляет освободиться от непосильной ноши. Но кто позволит снять крест? Благодати лишиться можно, но волю! - волю исполнить придется. Сами же восточные гуру, заметьте, засуетились, забегали, уже второй век обивают пороги европейские, бросили домашний очаг, покой и устремились в мир иллюзий под видом миссионерства ради "образования" и "просвещения" - лицемеры! Пекутся якобы о спасении заблудших христиан, погрязших в логике и в рацио. Чувствуют, что не за горами их полная метафизическая кончина. С гордым видом они хотят подсесть на христианский корабль, сбросить лоцмана, утопить команду в бесконечных медитациях и самим взяться за управление кораблем вкупе с "посвященной" публикой: по звездам, по формулам, гипнотизируя пассажиров, отправят корабль в тартарары".

Шульц: "Может быть, все проще: христианству не хватает энергии на историческую миссию, оно перекачивает ее из источника спасения - естественно, свято место пусто не бывает, его занимают другие религии. К примеру, буддизм. Как когда-то мусульманство - дурное испорченное христианство взяло на себя часть его исторической ноши. Хотя, помяните мое слово, когда буддизм, в конце концов перейдет в область преданий, в чистые сферы эстетствующих молодчиков, мусульмане по-прежнему будут ходить в Мекку". К.: "Не согласен. Вы просто не видите исторической мощи христианства, породившего догматику, которая властвует над тайнами мировой цивилизации. Как Халкидонский догмат является ключом к любой религиозной ситуации: Лучше скажите прямо не тяните: Какова судьба церкви Христовой?.. Ваш взгляд?"

Шульц подходит к окну. "По поводу Халкидонского чуда - этой формулы - я имею высказать крайнее суждение. Второй, третий, четвертый век от Р.Х. - историческая церковь раздираема распрями. Наседают докеты, гностики с величайшим Валентином, ариане, несториане и нет конца - и это только крупнейшие ереси. Кровавые столкновения, нужда и ненависть, убийства. Христианский мир клокочет и просит дать ему Догму. Положить конец несусветице. Догмат объявляется абсолютным и вечным установлением. Один из них - Халкидонский - определяет соотношение божественной и человеческой природы во Христе. Он приостанавливает на время распри, но потом, как слишком гордая невeста, взмывает в заоблачную даль, но впоследствии в нетленном подвенечном платье вернется на землю. Если прямо: историческая Церковь не выдержала напора еретического инакомыслия и догматизировала самое себя. Неокостенелость Нового Завета - непреложный факт этого Завета. Догматизация Церкви - непреложный факт ее исторической судьбы. Надо было спасать праведное стадо или уходить со столбовой дороги исторического шествия. Нет, ничего иного быть и не могло. Жизнь все перемешала, все ереси явились в новом обличьи, цена догмы - антидогма, которая скоро станет догмой, но на гораздо более низком уровне. Ибо процесс пошел от отрицания. Теперь каждая догма печется о своем стаде, и та, которая первенствует в праведности, уводит паству за крепостную стену, за забор. Другие в спешке делают тоже самое. Каждая несет в своем теле что-то наиболее драгоценное из Богочеловеческого откровения. Дело не в личных пристрастиях. Дело в судьбе церкви. Какова она? Мутные воды мировой цивилизации омывают Столпы; уровень неуклонно растет, рискуя подняться до куполов, до крестов, до колоколен...

На исторической авансцене царствуют монтанисты - на века, на долгие века. Заправляет - Искомая. Восток пытается повлиять на исход событий. Его подоят как корову. И он пойдет прямо в пасть Искомой, под нож монтанистов: хороший непритязательный материал.

И падет Восток. Церковь Христова переживет смерть великого соседа. Дряхлеющая, трясущимися руками, она отнесет труп на погост. Но прежде чем Большой в царстве исторической церкви напишет: "Церковь мертва", в лоне ее будет зачат младенец. И на чистом листе напишут: "Церковь жива". И рухнет Апостольская, Соборная, Святоотеческая Церковь Христова - ветхой ее истории и родится Церковь Христова Новой истории. Как когда-то Моисей через пророков вверил Синайский Завет Сыну Божьему, так ветхая церковь вверит себя Новой Церкви и соединится с ней навеки: истинно, совершенно, нераздельно и неслиянно".

К. наступает на Шульца. Шульц залезает на подоконник. К. цепляется за ноги. Пытается выбросить Шульца в окно. Шульц вырывается и выбегает в коридор. Спускается по лестнице с пятого этажа. На улице цветение. "Боже мой! Как трудно. Аминь".

Шульц с трудом открывает глаза. Перед ним люди. Кажется, в белых халатах. Женский голос зачитывает: "Шульц Андрей Иванович, двадцати семи лет. ("Это про меня", - думает Шульц). Диагноз: шизофрения. Две попытки самоубийства... Назначен курс: электрошок. Во вторник, третья... Какие замечания, Эдуард Александрович?" К. смотрит на Шульца: "Какое состояние больного сейчас?". Женский голос: "Средней тяжести. Депрессия". К.: "Понял". Выходит.

Шульц еле слышно губами: "Если К. не желает изучать творчество душевнобольных, придется искать другого К.". На утро умирает.

_________________
Опкбликованов журнале "Преображение". Христианский религиозно-философский религиозно-общественный и литературный альманах. Выпуск 1.
Санкт-Петербург.
1992 г.
В начало